Главная

Тюмень в сентябре 2003 года - Статьи - РУССКОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ

Где искать Эрцинский лес? У Велимира Хлебникова есть выразительнейшее воспоминание о первой встрече с Сибирью. Живописуя в своём «Зверинце» оперение павлина, он разворачивает одно из самых замечательных во всей русской литературе сравнений: «…синий красивейшина роняет долу хвост, подобный видимой с Павдинского камня Сибири, когда по золоту пала и зелени леса брошена синяя сеть от облаков и всё это разнообразно оттенено от неровностей почвы». Таёжная Сибирь в облике сине-зелёно-золотой райской птицы?.. Намеревался или нет, но тем самым Хлебников настроил читателя лишний раз задуматься: что всё же так таинственно притягивало к Сибири русских людей в течение нескольких столетий? Да, сулилась жизнь куда лучше той, что была у них до Сибири. Жизнь богатая, сытая, свободная, счастливая. Поистине райская. И что лукавить: рай этот надеялись обрести ещё на земле. Разве не подтверждение тому многовековая народная тоска по Беловодью? Таинственное и легендарное Беловодье – как заветная цель долгого поиска, – пусть оно и за горами-долами, но всё же в здешней, земной области значилось, а не в потусторонней. Поневоле придёшь к допущению, что сказочный призрак русского сибирского коммунизма забрезжил ещё за несколько веков до Маркса и Ленина. Как ни сомнительно по отношению к Сибири звучит сегодня определение "счастливая", но в мечтах-то такая была всегда. Да и не только в мечтах, но для кого-то – в осуществлениях. Иначе мы бы и по сей день ничего о Сибири не ведали. Павдинский камень – место приметное на севере Среднего Урала. Отсюда в Иртышско-Обский бассейн вытекает речка Павда. На ней стоит и одноименный посёлок. Наверное, немало можно найти на Урале других обзорных вершин, с восточных склонов которых в ясную погоду распахивается в полгоризонта лесное диво, переливающееся царственным убором. Похоже, молодой поэт взошёл на Павдинский камень где-то началом осени, когда воздух в солнечные дни особенно прозрачен, и даже глазу европейца сообщается поразительная, чисто сибирская цепкость, так что человек и за пять-семь вёрст начинает различать передвижение зверя или облачной тени. Другой поэт двадцатого века, коренной сибиряк-омич Леонид Мартынов тоже сумел разглядеть в суровом облике родины эту ее солнечно-счастливую заповедную притягательность, неуловимую для хищного прищура чужака. То Беловодьем именовал ту взыскуемую страну, то Лукоморьем, то совсем уж загадочно — Эрцинским лесом. Озаглавив свою книгу стихов 1945 года "Эрцинский лес" (по названию вошедшего в неё стихотворения), он счёл нужным предпослать сборнику эпиграф-пояснение из Спафария: "Лес тот, который идёт по Обе реке и по всему Сибирскому государству до самого до Окиянскаго моря, который лес преславной есть и превеликой, и именуется от землеписателей по еллински "эркиниос или", а по латынски "эрцыниос силва", се есть Эрцинский лес". Старинный путешественник XVII века не мог, конечно, обозреть тот исполинский лес сполна, но по-своему выразил восхищение от встречи с чем-то небывалым, словно сохранившимся в первозданной чистоте и славе ещё со дней творенья. ...Герой поэмы Мартынова "Искатель рая", странствующий разносчик книг Мартын Лощилин, обходя со своей сумой сибирские города и сёла, думает: "По облику с Россией одинаков да будет рай. Но всякий человек – хозяин станет всех плодов и злаков, и всех долин, и всех лугов и рек. Пусть это будет первое условье. Сольются люди в дружную семью. Да будут уничтожены сословья! Какие же сословия в раю?!" Словно в насмешку над этим видением в разные века дразнящий мираж сибирского эдема оборачивался зловещей явью: вместо свободы — кандальный звон, вместо изобилия – голод и смертельная стужа, кровавые межсословные распри вместо социальной гармонии. И всё же мартыновский Эрцинский лес, как и во времена Спафария, открыт для пришельцев... Месторожденья руд. Рубин и изумруд, И матовый топаз, И золотой янтарь. Недавно, Встарь.... Сюда, в Эрцинский лес, Чьи корни до сердец, Вершины до небес... Правда, в этой открытости на первое место выступает теперь беззащитность существа обречённого. Сюда лишь только тех, Укутан в тёмный грех... Казалось бы, сила, губительная для заповедного леса, символизирующего Сибирь, едва-едва обозначена поэтом. Он не поясняет, кто они из себя – эти укутанные "в тёмный грех" Но и такого укора, на нынешний взгляд почти робкого, оказалось достаточно, чтобы над Леонидом Мартыновым вдруг сгустились тучи, и сборник его стихов был запрещён для распространения... Дело случилось в Омске. В 1945-м, напомню, году. А лес (как и просвящённое ему стихотворение) всё же остался. Он остаётся и как реальность, и как надежда. Но что-то подсказывает мне: начинать знакомство с нынешним Эрцинским лесом нужно всё-таки не в Омске. И не у Павдинского камня. И не где-нибудь ещё, а в самом первом по времени основания, самом старом русском городе Зауралья. Как известно, Тюмень лишь на год старше Тобольска: даты рождения соответственно 1586 и 1587. Но когда едешь по автотрассе от младшего города к старшему, поражает стремительность русского градостроительного продвижения на восток. Это был чисто сибирский темп. В Средние века Европейская Русь таких скоростей ещё не знавала. Всего за год острог-плацдарм отодвинулся к северо-востоку от Тюмени на 300 километров. Скажут: а чему удивляться? Двигались не вслепую, а по стопам Ермака, по его вехам. И опять же, двигались, с целью ставить новый острог, не посуху: но, как и Ермак, неслись по рекам. Правда. Как мы знаем, сам Ермак городов ещё не строил. Ему явно не хватало для того ни времени, ни рабочих рук. Первые два города русской Сибири – свидетельство того, что пора отважной разведки, по крайней мере, в этих краях, уже миновала. Пришла пора строиться, утверждаться, укореняться. То есть, наступило время культуры. Потому что культура, как мы знаем, есть перво-наперво умение возделывать землю. Жить на ней не взаймы. Автомобильный проезд по трассе Тобольск – Тюмень даёт возможность рассмотреть ту первоначальную целеустремленность на восток как бы в обратной исторической перспективе. Потому что едешь не просто от младшего к старшему. Едешь от всесибирского престола к городу, который, едва возникнув, тут же уступил первенство новорожденному соседу. Правда, как мы теперь знаем, не навсегда, не окончательно уступил… Самое начало сентября 2003 года выдалось в этих краях по-летнему тёплым. В реках, в озёрах ещё можно купаться. В лесах – ломать грибы. Но светло-песчаные берега пустынны. И в чащах никто не аукается. Потому что у деревенских жителей и у горожан теперь иная забота. Весело наблюдать из окна автомобиля, как повсюду, будто по команде, сотни людей высыпали на свои борозды, шевелят черенками лопат, наполняют мешки картофелинами, подносят к багажникам легковушек. Как будто и само солнце прижмурилось от блаженства, залюбовавшись усердием заготовителей. Кто, глядя на этот народ, отважится процедить сквозь зубы, что он отвык трудиться, махнул рукой на своё будущее, а заодно и на прошлое? Попробовал бы кто выгнать этих людей насильно на их борозды! Сами знают, что нужно совершить в срок этот всегдашний обряд, покланяться до ломоты в пояснице бархатисто-чёрной земле. В который раз удивиться её плодородящей силе. Порадоваться про себя тому, что и на соседних клиньях копошатся люди. Нет же, такой народ явно не намерен вымирать. Он жить хочет, несмотря на отрицательные статистические выкладки домашних и закордонных демографов. Причём, хочет жить именно своим трудом, а не воровским пошибом, как ему предлагает нынешняя российская и всесветная мода. Да, эти деревни, стоящие вдоль трассы, выглядят, как и встарь, бедно. Немало изб с окнами бельмастыми, с заколоченными дверьми. Те же, кто остались тут жить, конечно, ворчат, но в глубине души не поддаются унынию и детей, отбывших в города, всё же выучили картошечку сажать, окучивать и копать… Мелькает под мостом широкая светлая нива Тобола. Для шоферов это знак, что полпути до Тюмени проехали. А я вспоминаю, как на днях побывал недалеко отсюда, на берегу Тобола, в старинной деревне с двойным – и русским, и татарским названием. Впервые зашёл тогда в жилую, а не музейную сибирскую избу. Снаружи невеличка, зато внутри раздольная, светлая, с ещё тёплой после топки русской печью, с острым и свежим укропным духом из огуречной кадки, с особым ароматом выставленной на сковороде яичницы; желтки-то настоящие, сияют в полный накал – не то, что белесые инкубаторские. Словом, всё как у людей, как где-нибудь в костромской, тверской или ярославской деревне. И в хозяевах, пожилых супругах Александре Ивановиче и Екатерине Аркадьевне, с самых первых слов их и движений обозначались мягкое достоинство, степенность. Конечно, я не врасплох к ним постучался: заранее знали от своего тобольского приятеля, что привезёт к ним москвича – на Тобол, на лесное карасиное озеро посмотреть. Но встретили так несуетно и не напоказ, будто приезжаю к ним сюда много лет подряд. Или будто сами каждый год в Москву ко мне наезжают. Вскоре на «Ниве» Александра Ивановича мы отправились к его озёрному угодью. При въезде в сосновый бор он вдруг хмыкнул, резко тормознул. Может, забыл что дома? Но оказалось, что остановился из-за бурундучков. Очень уж разрезвились на песчаных колеях. Только скрежет тормозов заставил их прыснуть в заросли папоротника. – С ружьём-то ходите? – спросил я. – Ходил. Но уже поотстал от этого. Много ли в нашем возрасте мяса нужно? И домашнего хватает. Рыбачья его заимка – поляна, спускающаяся к круглому, как блюдо, озеру, окаймлённому отовсюду хвойным лесом. На лодочке-дощанике вдвоём тесновато, и осматривать сети он отправился один. Кроме него, как я понял, никто на этом озере лодок и сетей не держит. И в душе порадовался за него: да так ведь и должно быть в Сибири, где озёр, пожалуй, больше, чем людей. Пока он промышлял, мы подались в лес. И тут же стали попадаться в изобилии осиновики, берёзовики, рыжики. Но большей частью гриб жухлый, на корню подсохший, – до того жаркое простояло лето. Мы даже взмокли от ходьбы, и я, как только воротились на поляну, тут же полез в воду. Если не порыбачил, грибов не набрал, так хоть искупаюсь в сибирском озере. Тоже ведь впервые! Но быстро заскучал – слишком тёплой показалась вода. Гляжу: мой тобольский спутник уже раздувает костёр. Надо, значит, и мне позаботиться о хворосте. Шагах в двадцати от поляны, никак не больше, вспугиваю с брусничника выводок рябцов. Ишь ты, они кормились тут, совершенно не обращая внимания на наши разговоры, на треск сучьев, звяк топора. И теперь нахально уселись на ту самую сосну, из-под которой я их поднял. Ну, не глупцы ли? А если б ружьё было со мной? Стучу по стволу, кидаю вверх шишки. Всё напрасно. Искуснейше припрятались, ни один не выдаст себя, не перепорхнёт на соседнее дерево. Значит, не так уж и глупы. Между тем, из-за камышей совсем неслышно, будто в сновидении, выгребает Александр Иванович. Вид у него какой-то слегка сконфуженный. – С самой последней сети снял. А то всё пусто. Ничего себе – пусто! Два снятых им карася так отъелись, что для каждого бы понадобилась отдельная сковорода. Впрочем, у нас в чёрном котле уже пузырится вода под уху. Рыбины, разрезанные пополам поперёк спин, нехотя ворочаются в клокочущей сизой юшке. Александр Иванович расстилает возле костра брезент, укладывает на него большие ломти пшеничной буханки, и глядя на них, я напоминаю себе: когда поеду из Тюмени домой, обязательно куплю в Москву такую вот буханку – очень уж вкусный тут у них выпекают хлеб – ноздреватый, из хороших местных пшениц, с приятной дрожжевой кислинкой. И на зубах не вязнет. Коренасто-округлый, ещё крепенький Александр Иванович враскачку ступает по траве без сапог, в шерстяных носках, как если бы ходил по избяным половикам. Не успеваем оглянуться, уже тащит из лесу охапку стеблей папоротника, чтобы выложить на эти кружевные «салфетки» дымящиеся куски рыбы. Трапеза у нас получилась, по простоте

Похожие статьи:

Hosted by uCoz